Том 6. Зарубежная литература и театр - Страница 132

132

«Духовенство получило так много, что при трех французских династиях (Меровингах, Каролингах, Капетингах), наверное, ему по нескольку раз дарили поместья королевства. Однако если король, дворянство или народ находили средства и повод дарить церкви все свои имения, они выискивали не меньше средств отнимать их опять обратно. Благочестие времен Меровингов выразилось в постройке массы церквей; однако воинственный дух того времени заставлял церковные имущества переходить в собственность военных, которые, в свою очередь, делили их между своими детьми. Сколько земель духовенство потеряло таким образом… У Каролингов также рука дающего не оскудевала, и они благотворили, не зная границ. Но вот явились норманны, они грабят и расхищают все, преследование их направлено главным образом против священников и монахов, они повсюду ищут аббатства и стараются выследить где-нибудь какое-либо священное место. Опять-таки при таких условиях духовенству пришлось утратить не мало земель. Не много тогда даже и осталось-то лиц духовного сословия, которые могли бы потребовать себе обратно захваченное имущество. Потому благочестие Капетингов имело достаточное число поводов к тому, чтобы основать новые монастыри и раздавать им землю… Духовенство всегда приобретало, утрачивало свои приобретения, и в настоящее время старается вновь приобретать».

Историки свидетельствуют, что в целом (в Средние века, в Западной Европе) церкви принадлежала треть всех земель. Как мы уже сказали, сама церковь, как громадная экономическая сила, укрепляла тенденции экономического развития всего общества. Крестовые походы, в которых некоторые видят кульминационный пункт веры и мистического подъема, были на самом деле громадным грабительским движением Запада против Востока и частью оканчивались прямым грабежом, а частью огромным подъемом торговли. Церковь, в частности монашество и папство, сыграла в этом деле огромную роль и тем самым вырыла яму под ногами у себя, — как, впрочем, и у всего феодализма.

Именно с того времени, когда гуще пошел крупный купец с большим размахом снабжающий отдаленные рынки, когда он создал выход для ремесла, прорвавшего узкоцеховые рамки и бурно устремившегося к неограниченному капиталистическому производству, именно в этих условиях, когда и дворянство и сама церковь сделались необыкновенно жадными до денег, конкуренция всех «господ общества» между собой достигла чрезвычайной силы.

Именно в это время естественно развивавшаяся буржуазия стала выдвигать из своей среды все большее количество интеллигенции, то есть людей, сделавших из развития своего, из систематизации знаний, из умственного и художественного влияния на общество свою специальность. Именно таковы были гуманисты, и с самого начала они бросились в атаку против церкви.

Впрочем, следует различать градации критики гуманистов. Не многие из них посягали на религию как таковую, хотя, конечно, гуманизм носил в своем сердце полнейший атеизм; и не многим пришлось выступить против всякой церкви как таковой. Но тем большее количество гуманистов громило именно католицизм и в особенности пороки католицизма, и больше всего основную институцию католической церкви — монастыри и папство. Монах-тунеядец, монах, проедающий огромные деньги и по существу не выполняющий никакой реально необходимой миссии, так как и без монастыря можно было великолепно организовать и сельское хозяйство, и ремесла, и торговлю, — стал бельмом на глазу у буржуа. Международная церковная организация папства превратилась в значительной степени в бессовестнейшую церковную эксплуатацию, не дававшую обществу взамен ничего реального, так как, опять-таки, сама международная организация христианского мира, когда-то исторически игравшая известную роль, перестала быть необходимой.

Чтобы оценить всю ненависть, с которой в начале Возрождения лучшие интеллигенты относились к папству, всю ненависть, к которой они призывали, приведем слова Гуттена из его диалога «Вадискус», написанного в 1520 году. Вот конец этого диалога:

«Взгляните на великую житницу земного шара (Рим), куда стаскивается все то, что награблено и отнято у других земель; в середине ее сидит ненасытный хлебный червь, поглощающий несметные количества зерна; он окружен сонмом сотрапезников, высосавших сначала нашу кровь, затем глодавших наше мясо, добравшихся, наконец, до мозга наших костей, которые они для этого разбивают; они перегрызают и пережевывают все, что еще от нас осталось. Неужели не возьмутся за оружие, не станут защищаться от них огнем и мечом? Вот грабители нашего отечества, которые раньше обирали наиболее сильную нацию только с непомерной жадностью, а теперь делают это с великим остервенением и нахальством; они утопают в немецком поте и германской крови, они заполняют свою утробу кишками бедняков и ими утоляют свое чревоугодие. Мы даем им деньги; на них они держат себе лошадей, собак, мулов, любовниц и мальчиков. На наши деньги они удовлетворяют свою злобу, живут праздно и весело, одеваются в пурпур, обряжают лошадей и мулов в золото, строят себе дворцы из чистого мрамора. Являясь носителями благочестия, они не только не благочестивы, но прямо презирают добродетель, глумятся над ней и оскорбляют ее. Прежде они опутывали нас мнимыми добродетелями, ложью, хитростями и обманом и добирались таким образом до нашего кошелька; теперь они прибегают к угрозам, запугиванию и силе, чтобы ограбить нас, как это делают голодные волки. А нам еще приходится за ними ухаживать; мы не только не вправе ощипать или заколоть их, мы не смеем даже слегка их коснуться. Когда мы наконец поумнеем настолько, что примемся мстить им? Если прежде нас удерживала от этого мнимая религия, то теперь нас принуждает к тому необходимость».

132