Том 6. Зарубежная литература и театр - Страница 129

129

Тот политический институт, который перешел к эпохе Возрождения из средневековья и который очень и очень сильно в эпоху Возрождения вырос, — это была монархия. Именно монарх, именно его централизованное войско, его ученая бюрократия, были как бы воплощением интересов нации, то есть союза сил, в котором, в эпоху Возрождения, стал играть основную роль класс буржуазии.

Обуздать дворянство, не понимающее широких видов нового класса, расширить и защитить пределы своего «отечества», использовать морские порты, установить непререкаемый королевский суд и в то же время твердой рукой грабить не только для усиления своей монаршей мощи (которая нужна была и буржуазии), но и для усиления своего престижа, для своей роскоши, — это сделалось естественными чертами политики самодержавия в его тогдашней форме.

До тех пор весьма относительное самодержавие королевской власти уравновешивалось магнатами, их союзом между собой, их распрями, в которых часто гибли коронованные головы. С переходом к Возрождению государственная власть, корона сильно сжала горло крупным феодалам, порой доводила их почти до полного уничтожения, заменяя их новой знатью, зависящей от самого короля, от него получающей свое благосостояние и, так сказать, сильной стоящей за ней его силой.

Но вырастала другая мощь, стремившаяся ограничить произвол королевской власти, — сама буржуазия. В Англии это стремление нашло классическое выражение в росте английского парламентаризма. Надо, однако, помнить, что королевская власть в Англии, совершенно независимо от того, была ли она действительно проницательной, талантливой или, напротив, в некоторых отношениях, прямо чудовищной, — всегда рассматривалась буржуазным населением как враг.

Конфликты между королем и городскими общинами бывали. Они бывали даже часты. Но городские общины считали даже жестоких и тупых королей своими друзьями по сравнению с еще не добитым феодализмом, по своему духу гораздо более чуждым новому буржуазному классу. Короли же, в свою очередь, прекрасно понимали, что только рост влияния буржуазии и только сохранение сколько-нибудь приемлемого для этой последней, хотя бы худого, мира между нею и королем способны обеспечить прочность трона.

Национальная политика, при наличии более или менее крупных объединений, неизбежно вела за собою своеобразный примитивный империализм. Если государство считало себя достаточно сильным, то оно отнюдь не ограничивалось обороной, а мечтало о прямых нападениях, о завоевательных войнах, о захвате провинций, в которых можно было бы беспошлинно торговать, на которые можно было бы накладывать дани, о захвате колоний и т. д. С этой точки зрения сухопутные и, в особенности, морские войны стали как бы обязанностью буржуазных монархов и их постоянной поэтической мечтой. Если дух мирной торговли вообще придавал эпохе Возрождения замечательную подвижность, то в особенности, конечно, этому содействовал весь тот дух корсарского авантюризма, смелых приключений по океанам и смелых морских войн, который выдвинул на первый план наиболее интересную для нас в данном случае страну — Англию. Дополним некоторыми более конкретными чертами эту общую картину Англии в эпоху Возрождения. Как я уже сказал, быстрое усиление могущества городов и горожан, способствовавшее возвышению королевской власти, было основным классовым явлением эпохи Возрождения. Но если крупные горожане лояльно поддерживали королевскую власть, которую рассматривали как нечто близкое себе, то бедные ремесленники и подмастерья представляли собою беспокойный элемент, прекрасно сознававший свою силу и готовый, вместе с частью поселян, в случае надобности браться за оружие как против феодала-врага, так и против излишеств королевской воли. При Генрихе VIII государственные люди, окружавшие трон, признавали, что им приходится больше считаться с этой новой силой, чем с церковью и дворянством. Профессор Роджерс пишет по этому поводу: «Несомненно, Лондон с давних пор сильно отличался от всех других английских городов как величиной и богатством, так и особенными качествами — военной силою и той энергией, с которой он старался освободиться от силы господствующих родов. В бесчисленных политических распрях Средних веков в конце концов побеждала — и быстро — та сторона, к которой присоединялся Лондон».

Как торговый центр Лондон развился рано. В конце XV века он уже торговал с Архангельском, с Нидерландами, имел сношения с Испанией, вел интенсивную торговлю с Ганзой и т. д.

Торговля приносила Лондону такой большой доход, что Тюдоры (от Генриха VII до Елизаветы) всячески ее поддерживали. И Лондон это отлично понимал и много прощал династии Тюдоров ввиду ее преданности процветанию торговли. Вот почему, между прочим, Тюдоры являются одновременно династией, находящейся под влиянием буржуазии, и династией, проявлявшей наибольший деспотизм.

В этих условиях огромно выросло влияние купцов. Лондонский Сити насчитывал в своем числе все большее и большее количество миллионеров, людей, которые совершенно искренне причисляли себя к аристократии и легко роднились с аристократией дворянской. Если Шекспир, с огромным уважением говоря о «царственных купцах», не указывает прямо на англичан, то тем не менее он, несомненно, имел в виду своих современников и своих соплеменников; ему казалось интереснее, экзотичнее, запрятывать их в пышные бархатные одежды венецианских сенаторов — типичнейшей, самой зрелой и могущественной торговой аристократии. А между тем в Средних веках дело обстояло совсем иначе. «В течение Средних веков, — говорит Зеворт, — и, в частности, в XV столетии на купцов смотрят как на каких-то общественных паразитов, живущих па счет производителей и требующих поэтому со стороны законодателей самой строгой регламентации и контроля их деятельности».

129